I've been running
From the bloodless
For fear of exile
For all of my sorceries
That shun the light
That shun the light

Marilyn Manson — The Flowers of Evil

Часто вспоминаю в последнее время, как Патрик Бейтмен плакал, рассказывая о своих преступлениях по телефону в концовке «Американского психопата». Эту сцену можно показывать вместо ответа на вопрос крепко ли спит преступник. Чувствует ли преступник раскаяние? Будет ли ему наказание? Показательно, что на утро ему никто не верит, даже я, зритель, хотя я всё это видел. Ещё показательней, что он и сам не уверен было ли всё это. Вот и я всегда неуверен. 

Преступник из меня неагрессивный выходит, скорее созерцательный. Когда видишь, как человек стоит одной ногой на краю, толкать его не хочется, также как и спасать его. К нему даже притрагиваться не хочется, не хочется вмешиваться, но хочется увидеть то, как он упадёт самостоятельно. Максимально доступное вмешательство — это дунуть ему в затылок или топнуть по земле, чтобы контекст ситуации сам завершил происходящее. Проще говоря, я бы не хотел, условно говоря, убить кого-нибудь, но подготовить для смерти почву или же позволить ей случиться — ради бога. Или же сделать так, чтобы он сам того захотел, но это всё же уже насилие.

Да и преступник честно говоря из меня мнительный. Чувствовал ли Бейтмен жалость к жертве хоть когда-нибудь в тот самый момент, когда она умирает? Перед моментом чужого срыва, особенно если ты находишься с другим наедине, каждый обычно смотрит тебе в глаза в этот самый момент, будто бы ждёт твоей руки, которая сейчас либо спасёт его, либо толкнёт. Но ты смотришь в глаза чужие молча и руки твои на месте остаются. И тут другой падает, а на тебя падает сложное чувство — восхищение от зрелища и невозможная жалость к другому, который не устоял, стыд за то, что ты руки не подал и гордость от того, что ты стоишь так ровно. В совокупности же всё это вызвает мощную эмоцию, которых так не хватает. 

Мотивы подобных желаний вроде как довольно прозаичны — зрелища хочется, праздника, даже если праздник грустный всегда. Однако же желание стоять в постоянной наблюдательной позиции вроде как не более чем трусость на самом деле, чем реальный нейтралитет, бесчувственность и холодность взгляда. Как бы я ни стремился к холодности взгляда, всё равно никуда не выходит деться от стыда и других эмоциональных составляющих от наблюдения. Вмешательство же предполгает последствия, как минимум падающий может утянуть тебя за собой, ещё хуже — спасётся и рядом останется.

Когда С. говорит тебе, что ты единственный кто ко ней как к человку относится при всей твоей поехавшей реп-кукухе, то я ничего не отвечаю. Или когда Ж. рассказывает, как она торчала 68 часов после нашего расставания и прекратила только когда отключилась — смеясь рассказывает, пока что-то готовит, а я молчу. Не хочу я проявляться на фотографии и хочу одновременно, но раз одновременно, значит боюсь я появляться на фотографии.

Из трусости в общем-то и вытекает любовь к острым ситуациям — если я не могу свою жизнь проживать, то я себя выстреливаю как из лука в какое-нибудь ебаное болото, где уже действительно пиздец происходит, чтоб изнутри на пиздец этот посмотреть, как люди то живут. Потом оттуда с охуевозом выбраться и съёбываться в страхе, главное только в этот момент представлять, что ты словно актёр, который на взрыв не оборачивается — уходишь из пиздеца гордо, а то так совсем всякий селфреспект потерять можно. 

Удивительно насколько страх пронизывает жизнь мою, ведь даже выбирая куда идти я специально иду туда, где всё заранее предрешено, где я точно уверен в том, что в конце будет тупик, чтобы дойдя до него я мог грустно вздохнуть и оправдаться, мол ха, я снова угадал проёбину. 

Влюбиться там в какую-нибудь наркоманку например, чтобы потом охуевая от происходящего бродить с грустным еблом и СТРАДАТЬ ОТ ЖЕСТОКОСТИ БЫТИЯ. Ну тык а чего ты хотел, сынок, чего ждал? Вместо того, чтобы пойти туда, где незнакомо, снова в те же драмы залазить — сомнительное дело.

Но дело даже не в том, что драмы те же, дело в том, что веду я себя в них одинаково и захожу всякий раз настолько глубоко, насколько безопасно, останавливаюсь всегда там, где дальше уже самый обрыв и проникновение в ситуацию. 

Вот прямо перед ней останавливаюсь, когда она рядом лежит и говорит, Артём, мне так всё это надоело, я хочу нормально жить, я бы детей когда-нибудь хотела, и тебя я люблю, Артём, и чё оно всё так, хули оно всё так? Разве нельзя вот просто жить и всё?

И я вдруг ненадолго врать и ёрничать перестану и извинюсь за то, что я не такой большой взрослый и сильный каким хотел бы быть и каким бы должен, чтобы другому помочь, а ведь я на самом деле каждому бы хотел, потому что не хочу, чтобы кому-то из них плохо было.

И домой придёшь в полночь, расплачешься вспомнив каждого, кто на самом то деле дорог, и подумав о том, как всем им до единого плохо и насколько ты с этим ничего сделать не можешь, даже когда можешь, даже посильную помощь хотя бы, начнёшь сам с собой разговаривать на сон грядущий и уснёшь тут же пьяный да в слезах. 

Главное то твоё преступление не в том, что ты что-то сделал, а в том, что никогда Ты ничего не делаешь, только лица твои что-то изображают, но не Ты. Преступна трусость ваша, вот чего.

На утро ты проснёшься и никто всего этого не услышит, и никому ты не напишешь, и дальше будешь корчить борн вилэйн, фланёра и мошенника и техно слушать.

Но видит бог, Артём, был бы ты в тысячу раз лучше, если бы ты хоть раз руку протянул не из вежливости, а из желания помочь, которое у тебя всё же есть, как ты его ни глуши. Авось тогда бы хоть что-то да и почувствовал по настоящему к другому.