One day I'll die
and somebody will take my insides
I'll walk around just a corpse,
I'll make no sound

salvia palth - needs no progress, i will lie

Когда мы с братом в последний раз ходили на работу, то он вдруг вспомнил, что я никогда ему не рассказывал о своём первом сексе. Я часто говорил, что 14-е февраля для меня значит гораздо больше, чем просто день влюблённых, но никогда ему не говорил почему. И вот он спросил и я рассказал ему о том «красивом хорроре», который я в то время искал — когда вы лежите влюблённые, а вокруг вашего дома вся эта нечисть и мир окружающий воют и кричат, но вам до этого никакого дела нет, потому что хер он вас достанет, пусть нищета, сумасшедший отчим, неопределённое будущее бушуют за стенами, но к нам они никогда не попадут, по крайней мере не сегодня ночью. И так паршиво вдруг стало. Мы ведь тогда радовались таким малым вещам — хорошему треку, бутылке вина, объятию крепкому. Она лизнёт тебя в щёку или в ухо, ты чувствуешь себя счастливым по настоящему. Мне часто ебано было, да, как и всю жизнь наверное, но ведь счастлив я был относительно, хоть в какие-то редкие моменты, но был. Перебираешь то что происходит сейчас — все мои друзья сторчались, некоторые и по моей вине. Ф. посадят отчасти и из-за меня. Мы больше не разговариваем о литературе с друзьями, мы разговариваем о ценах, побочках, о том, как безопасно съездить, как красиво нарезать, чтобы никто ничего не заметил. Она работает шлюхой, и моя соседка тоже. Сам я наркоман, и все мои друзья тоже. Сейчас укрыться негде и не с кем, теперь ты в самом эпицентре этого ебаного ужаса, что раньше творился за стенами и даже дома нигде не видно — я больше нигде его не чувствую. Мир раздувается до каких-то неприличных размеров, каждая его сцена становится всё пронзительнее раз за разом и когда на секунду подумаешь, что вот здесь то хотя бы тебе дадут перерыв жизнь подкидывает ещё более невыносимую сцену. Пронизтельнее, да, жизнь становится только пронзительней по мере её приближения к смерти.

Я не смог переварить то, как я избежал заключения. Удивительно, но это возможно один из первых разов, когда мне реально страшно даже птытаться это осмыслить. Слишком неподъёмный этот опыт, слишком тяжеловесный. И казалось бы пёс с ним, я вроде начал как-то заминать это, огораживаться ото всего, пытаться сделать всё вокруг менее хатоичным, более подконтрольным, привести себя в порядок. 

И мир снова выдаёт тебе картину пронзительнее предыдущей. 

У К. обнаружили рак. 

Давай, перевари-ка это. 

Сижу с этим предложением уже минут пятнадцать и не знаю что и как к нему добавить. Ничего с этим не поделаешь своими словами замацанными. 

Я до последнего хочу надеяться, что она врёт. Конечно, она вряд ли настолько сука, чтобы врать о таком, но это бы мне было гораздо проще принять, чем карциному. Пусть бы она была просто сукой и конченой наркоманкой, но только не это вот всё. Я почти сам в это верю, в то что она врёт, сопоставляю мысленно какие-то штуки, думаю как бы это всё можно было провернуть, ради чего и прочее, будто параллельную реальность выстраиваю, где я могу просто очень тяжело вздохнуть и смириться с тем, что вот так оно всё и и как-то это принять, ведь как-то же начало у меня постепенно приходить осознание того, что мы возможно просто действительно не можем быть друг с другом. А потому почти верю в то, что она врёт. Ну, по крайней мере хочу в это верить.

В той же реальности, где она не врёт, жить с этим всем попросту невыносимо. Ходить с этим знанием по магазинам, просыпаться по утрам, смеяться над чужими шутками, ходить на тусы, обнимать соседку. Я держался подальше от хаоса всю неделю после приезда домой, старательно избегал вообще всяких раздражителей и в какое-то время хоть я и закипать начинал всё равно казалось, будто у меня получается как-то сделать пространство вокруг себя проще и понятнее. Опять же пока не пришла К. 

Тогда я ещё ни о чём не знал. Она пришла в конце недели за вещами и я сразу вытащил вино моей соседки, пока та спала, чтобы выпить с К. Она рассказывала мне о том, как обставит свою новую квартиру, о том какие пластические операции она хочет, я слушал это достаточно остранённо, с лёгкой меланхолией и усмешкой, прокручивая в голове цитату макулатуры "… и твоих мещанских мечт не хватает мне как же", у меня ведь вроде уже начинало проклёвываться осознание того, насколько мы с ней разные, от того только грустно и было, что слишком разные, что не могу того, что она мне говорит прочувствовать и понять, но эта разность мне уже так привычна что-ль. 

Мы смотрели наши линии на руках. У меня не оказалось линии судьбы, да и вообще почти никаких линий нет, кроме основных, но те очень глубокие и длинные. В совокупности это всё значит, что я проживу длинную и возможно увлекательную благодаря обстоятельствам жизнь, но к сожалению абсолютно бесцельную и никогда не буду понимать каких-то высших жизненных целей. Как иронично однако. К. же выдавало, что у неё никогда не будет замужества, а ещё что у неё будет серьёзная болезнь. Мы посмеялись над этим, мол, ха-ха, наверняка речь идёт о наркомании. Я проводил её до оставновки, по возвращению домой получил пощёчину от соседки за то, что я украл её вино. Резонно, но я не мог поступить иначе. Бросила в меня своей любимой кружкой целясь в голову, но лишь замарала стену. Понимаю, что поступил плохо, но оно того стоило. 

Лежал без движения до самого вечера. Подконтрольным что-то не особо выходит сделать подконтрольным то, что меня окружает, ага. Скажешь, что К. виновата — спиздишь, сам виноват, теряешь контроль при виде К. Соседка ушла куда-то, но неизвестно вернётся ли ночью. Пишет К. Поссорилась с матерью, ей нужно куда-то прийти, например ко мне. Я попросил её взять с собой наше любимое блюдо, потому что в последнее время мы способны говорить только под ним, а я так много ей сказать хотел. Ради этого можно и прервать практически месяц без этой дури. Пообщеал разве что угостить её в ответ.

И я давно так не разговаривал. Мы порешали вообще все вопросы, да, выводы были неутешительные, но мы в кои-то веки вроде поняли друг друга, а у меня давно с ней этого не было. Пожалуйста, говорит, не требуй только от меня ничего, я всё понимаю, но ничего я от тебя не хочу. А я в свою очередь говорю, что я сам прекрасно понимаю в каком я положении нахожусь и что я сам в него полез, но вылазить из него не хочу. Глупо звучит, глупо, но я доволен был, потому что мы оба высказались. Мы сидели вместе на диване, я сиротоливо к её плечу прижимался и всё это было похоже на какую-то жестокую пародию того самого вечера 14-го февраля, только вывернутого наизнанку. Я сижу с ней же, но её больше нет, потому что мы не можем ничего друг другу дать. Нам хорошо, но не от близости, а от искуственных стимуляторов. Она лижет не твою щёку или ухо, а вылизывает книгу, на которой было расчерчено говно. Я отталикваю её, она бурчит под нос извинения, но не отрывается. Страшно смотреть. Мы сидим в комнате, но эта комната находится в эпицентре всего этого пиздеца, да и мы сами находимся в эпицентре всего этого пиздеца. В любой момент мир снова может ворваться в комнату, прервать это всё, но вся тоска в том, что и прерывать нечего, потому что ничего и нет, кроме этого взаимного чувства понимания невозможности. И разве что только на ней, наверное, и основывалась вся близость момента. Я хотел, чтобы она осталась на ночь, задержать ещё этот момент, мол соседка не придёт, зачем тебе ехать домой, но в конечном итоге она ушла. 

И мир в полном своём безобразии ворвался в мою комнату едва К. махнула рукой на прощание. 

Этот пиздец длился три дня. Соседка притащила гостей с кучей травы и они сидели у нас на протяжении почти двух с половиной дней. Я лежал на диване и чувствовал, будто меня совершенно уже не существует, что я только глаза, уши и то, что между ними. Я могу лишь наблюдать и переваривать, покрайней мере пытаться, потому что мир полностью захватил всё вокруг меня. Гости истерически смеются, блюют, разговаривают сами с собой, соседка жмётся ко мне сама не понимая зачем она всё это устроила, я же вспоминаю себя в больничной палате психушки — знаю, что может произойти всё, что угодно в этом ебаном хаосе, но просто просто жду, что рано или поздно всё это кончится. Приходят ещё знакомые, рож становится больше, приезжают другие ребята и привозят наше любимое блюдо, я уже ничего не понимаю, ничего не хочу понимать, я только глаза, уши и то, что между ними — происходит то, что происходит, я ничего не понимаю. Кухня наполнена, ноздри наполнены, стаканы забиты бычками, я двадцатилетний сижу между тридцатилетним мужиком и двадцатипятилетним, страдающими от того же самого, что и я — от любви и от абсурдности жизни, и секу разве что, что тоска видимо будет длиться вечно. 

К счастью хотя бы весь этот пиздец был не вечен. Мы добили остатки нашего любимого блюда в каких-то общественных туалетах и я абсолютно никакой вернулся домой, где моя соседка резала шею. Она всегда спрашивает, мол а тебе то что, если я вдруг всё таки зарежусь, разве что жить негде будет. Или спрашивает меня довольная после секса, когда я смотрю в одну точку, мол о чём ты думаешь сейчас. А я не знаю что будет если она зарежется и ни о чём не думаю. Разве что кажется, что не на своём месте я снова, да и место потерял это самое. Ни в шкафу себя дома не чувствую, ни с К, ни в комфорте, ни с нормальными людьми, коими мои друзья старые становятся. Мб один бы нормально себя чувствовал, типа свобода это гетто, хуё-моё, хотя как знать. Вспоминаю своего отчима когда об этом думаю. Как он в пустой комнате сидел с телевизором, кроватью и бутылкой и не знал что с этим всем делать. Или об отце своём думаю, как его телодвижения всегда заводили его только туда, куда ему было не нужно, хотя возможно он ведь тоже искал то место, куда ему действительно прийти хочется. 

Всё это время К. писала мне, потому что я обещал ей вернуть то, что она приносила, но я не видел её сообщений. Последним её голосовым сообщением был полукрик в слезах — я тебя ненавижу, всё что ты мне говорил ничего не стоит. Я снова в чс, но она возращается, чтобы стребовать с меня обещание, мне становится ещё ебанее от того, что она снова о говне, отмаличиваюсь, снова смотрю в одну точку на стене. Она блокирует меня во всех соц.сетях, говорит, что больше не хочет со мной общаться вообще.

Ночью она пишет мне — у меня карцинома. Я никому об этом не хотела говорить, но говорю тебе, чтобы тебе тоже было хоть «чуть-чуть» херово. Для того и говорю, чтобы ты подумал-погрустил, больше ты всё равно ничего не умеешь. 

А теперь давай, Артёмка, осмысляй. 

Если врёт она — то она конченная наркоманка и сволочь. Плохой ли она человек в таком случае — наверное да, хотя мне сложно хоть кого-то плохим называть. Просто жалко, но при таком раскладе возможно я бы действительно мог наконец признать, что здесь я ничего более не могу сделать. 

Не врёт она — то она возможно скоро умрёт + она наркоманка, но тут уж грех её осуждать — я ни смерть осмыслить не смог, ни перерождения, кто может винить её за то, что она хочет ебануть в последний раз, перед тем, как начнётся лечение. Правда при таком раскладе у меня тоже больше ничего не остаётся, кроме как признать, что ничего я нахуй сделать с этим не могу. 

Осмысляй, давай, Артёмка, какого это, когда ты ровным счётом нихуя сделать не можешь, ты ведь уже проходил эту тему, как когда отчим твой головой твоей матери стену на кухне пробил, а ты ничего не мог сделать, и милиция ничего сделать не могла, и никто спасти мать не мог ни от голода, ни от холода, ни от пиздюлей. Чувствовал ведь уже, ага. Осмысляй давай, проходили ведь уже, когда Ф. загребала милиция и никто не мог ему помочь, ни деньги, ни свзяи, ни адвокаты, ни друзья. Осмысляй, блядь, давай, пытался же понять что такое 10 лет, когда прожил всего двадцать и нихера с этим не поделать тебе. 

Но ведь это всё таким далёким казалось, ага, таким невозможным. 

Вот и давай, осмысляй, блядь, тогда, что делать, когда единственный человек, на которого тебе не похуй возможно неизлечимо болен, а даже если и не болен, то блядь наркоман, а даже если и не наркоман, то один хуй ты ему нахуй не нужен, а если всё суммуировать, то нахер ты этому человеку не нужен, даже несмотря на то, что он возможно неизлечимо болен и наркоман и  блядь НИХЕРА ты с этим всем сделать не можешь

НИ ХЕ РА.

Осмысляй, давай, Артёмка, осмысляй.